ПРИЕМ КУБАНСКОГО КОРПУСА
Историки до настоящего времени не установили, когда же Суворов возвратился в штаб корпуса после рекогносцировки низовьев Кубани. Видимо, это было 15 января, так как свой первый рапорт на имя Румянцева-Задунайского Суворов написал из Копыла 16 января 1778 года.
Невольно возникает вопрос: а почему Суворов не доложил своему начальству сразу же по прибытии на Кубань? Какие были у него причины на отсрочку посылки рапорта? Видимо, Суворов, верный своей привычке, решил лично ознакомиться с краем, где ему придется действовать, осмотреть войска и изучить положение дел в ногайских ордах. И когда это было им выполнено, он донес Румянцеву: «Во исполнение вашего сиятельства данного мне ордера, прибывши на сих днях за Кубань к Копыльскому ретраншементу, яко главному на здешней стороне посту, вступил я в принятие корпуса от господина генерал-майора Бринка...» Далее он сообщает, что в ногайских ордах, кочующих по правобережью Кубани, наблюдается внешнее спокойствие. Местный сераскир Арслан-Гирей-султан при личном знакомстве «обласкан... некоим подарком» и обращен «на лучшую о нас мысль». В дальнейшем он думает и «другого ханского брата Батыр-Гирей-султана заманить в знакомство».
Бринк денег Суворову не передал совсем, ибо сам вынужден был «заимствовать у купцов», поэтому Суворов просит выделить ему через казначейскую комиссию, что была в крепости Дмитрия Ростовского, 4000 рублей для подарков «привыкшим к пакостям (взяткам.—В. С.) чиновникам для утверждения с ними лучшего знакомства».
О том, сколько им было принято в составе корпуса
людей, Суворов сообщил в особом рапорте, который не сохранился, поэтому нам и сейчас неизвестно точно, сколько же было на 16 января 1778 года в Кубанском корпусе личного состава, вооружения и транспорта. До нас не дошли ни акты, ни, ведомости, ни другие какие-либо документы, которые могли бы указать нам состояние корпуса, принятого Суворовым. Прошло двести лет, а вопрос этот так и не выяснен. Исследователи ранее называли различные цифры и при этом на источники не ссылались. В ЦГВИА хранятся два подлинных документа, сопоставляя которые можно несколько приподнять завесу над этой тайной. Первый документ подписан Бринком и отражает состав корпуса на осень
1777 года:
«Описание расположения находящихся на
Кубани войск к содержанию постов...»
В состав корпуса входили полки: пехотные — Курский, Тамбовский, Белозерский, драгунские — Астраханский и Таганрогский, гусарские — Иллический, Славянский и Украинский, казачьи — Кульбакова, Барабанщикова и Яновского.
Однако Бринк в этом документе не указал точного количества людей в корпусе и сколько было солдат в батальонах Азовского и Троицкого пехотных полков, которые прикомандировались весной 1777 года по просьбе Бринка из состава Крымского корпуса.
Второй документ подписан лично Суворовым 5 апреля 1778 года в Благовещенской крепости. Это «Рапорт о состоянии Кубанского корпуса в полках, в батальонах и командах людей и лошадей». Что же представлял собой корпус на начало апреля 1778 года? К полкам, перечисленным Бринком, добавились еще два: гусарский Острогожский и казачий Вуколова. Зачислены и временно прикомандированные из Крымского корпуса два пехотных батальона. А от Астраханского драгунского полка остались только три эскадрона, остальные куда-то убыли. В корпусе было налицо: офицеров 237, унтер-офицеров 596, рядовых 8303, мастеровых и нестроевых 1118, больных 679, некомплект 1421. В строю всего 10 654 человека.
Конечно, с января по апрель какие-то изменения произошли, и цифра 10654 была отлична от действительности в меньшую сторону на середину января, когда Суворов принимал корпус. К тому же если вычесть 1118 человек мастеровых и нестроевых, больных и все иррегулярные войска, то в строю всего регулярных войск было 6038 человек.
Найденные формулярные списки полков Кубанского корпуса показали, что пехотные полки были сформированы по рекрутской повинности, введенной Петром I в 1699 году, рекрутами только русской национальности, да и офицерский состав за редким исключением тоже был русский. Причем старшие офицеры, штаб-офицеры, были только из дворян. Младшие же офицеры, обер-офицеры, как их тогда называли, частично были выходцами из бедных дворянских родов, вынужденными добывать себе хлеб шпагой на «службе царской». Так, в Белозерском полку служил капитан Иван Никулин, тридцати двух лет, владелец десяти душ, который пошел служить, как пушкинский Петруша Гринев, в шестнадцать лет. На Кубань он прибыл вместе с Бринком и проделал с ним все походы. Брал Темрюк и Таман. Ходил в походы с Суворовым. Прапорщик того же полка Афанасий Мухин, участник всех кубанских походов, владел четырьмя душами. Были и такие офицеры, как капитан Миронов из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина, у которого было «всего-то душ одна девка Палашка».
В формуляре Белозерского полка значится Савва Дронов. Он из «солдатских детей». Участник походов с Бринком и Суворовым, дослужился до чина поручика. Иван Степанов, тоже участник всех походов, в 1783 году уже дослужился до подпоручика. Оба они начали службу солдатскую совсем подростками, в тринадцать-четырнадцать лет. Таким офицерам удавалось обычно дослужиться до поручика и редко до капитана, а далее дорога в старшие офицеры была им закрыта, ибо правительство за этим строго следило.
В кавалерии, особенно в гусарских полках, положение было совсем иным. С началом русско-турецких войн в Россию устремились православные народы, которые и заселили южные области России. Получив ее покровительство, они стали и защитниками нового Отечества, служили в гусарских полках. Изучение формулярных списков гусарских полков Славянского, Иллического и Украинского, которые были под командой Суворова, показало, что они были многонациональны. Кто только здесь не служил — греки, малороссы, поляки, сербы, черногорцы, болгары... Почти такое же положение было и в драгунских полках. Так, в Астраханском полку служили полковник Депрерадович — серб, капитан Ган — лифляндец, прапорщик Кувичинский — поляк, кадет Неукрываев— грузин.
Суворов, как и другие передовые полководцы России, был весьма терпим и деликатен к воинам нерусских национальностей, давшим присягу на верность России. Для, него все воины были одинаковы, лишь бы хорошо служили. Под командой Суворова служили и черкесы. Так, братья Горичи-Бесенеевские достигли высоких чинов, а старший из них, Иван, в чине бригадира убит при взятии Очакова. Могила его сохранилась до наших дней. Их, воинов всех вероисповеданий и народов, которые служили верой и правдой под российскими знаменами, Суворов объединял одним словом — россияне.
Основной войсковой тактической и административной единицей тогдашней армии был полк. Пехотный полк состоял из двух батальонов, которые состояли из четырех рот мушкетер, роты гренадер (позже две роты) и артиллерийской команды из двух-трехфунтовых пушек. Рота состояла из четырех плутонгов (низшее подразделение боевого порядка пехоты - взвод), которые состояли из двух капральств.
Драгунский полк состоял из десяти эскадронов, каждый из которых состоял из шести капральств. Гусарский полк — из шести эскадронов, а казачий — из пяти сотен казаков. Рота полевой артиллерии состояла из 200 человек (40 бомбардиров и 160 канониров), которые обслуживали 12 орудий.
Снабжение армии строилось совсем иначе, чем в современной армии. Казна, то есть военное ведомство, выдавала только ржаную муку и гречневую крупу. На все остальное, то есть на питание, приобретение кожи, сукна, полотна, лошадей, казна выдавала деньги. Деньги получал командир полка согласно представляемой им ведомости и раздавал их ротным (эскадронным) командирам, правда только на питание. Каждая рота (эскадрон) имела свой денежный ящик, который круглосуточно охранялся караульными.
Солдаты питались в артелях. Каждый плутонг, а в кавалерии капральство выбирали из числа старослужащих солдат артельщика и его помощника, которые и ведали питанием артели. Они же с согласия артели покупали те или иные продукты и отчитывались по приходно-расходной книге, которая хранилась в денежном ящике. Командир роты обязан был ежемесячно проверять состояние учета и правильность расхода денег.
На артельные деньги солдаты приобретали две-три лошади и повозку для перевоза медных котлов и провианта, ибо полевых кухонь тогда еще не было. В обед артельщики готовили обычно щи или суп да кашу. Говядину варили редко из-за дороговизны, а больше сало. На ужин и завтрак готовили только кашу. Хлеб пекли сами в земляных печах.
Обувь тачали в полковых мастерских, для чего командир полка покупал выделанные кожи. Упряжь для повозок и пушечных упряжек шили полковые шорники. Вот поэтому и было так много в полках разных мастеровых. В общем, каждый полк представлял как бы отдельную маленькую армию и тащил за собой все, что ему было необходимо и в мирное время, и на войне. Поэтому и обозы были громадные. Полк в 1800 человек имел обоз в 500 повозок. Командиры полков, как граф Разумовский например, имели в обозе до 40 экипажей и повозок. Офицеры и даже богатые сержанты имели повозки, где везли провиант, кухню, слуг, палатки...
Спали солдаты в палатках, которые перевозились в особых ящиках, установленных на поводках. Каждое капральство имело свою палатку, в которой спали солдаты ногами в середину, к опорному столбу, а головой к стенке.
Тогдашняя система снабжения армии породила массовое воровство, или, как тогда говорили, казнокрадство. Командиры полков, особенно из иностранцев, с годовым жалованьем 800 рублей имели доход 15—20 тысяч. Современник Суворова А. Ф. Ланжерон писал, что «доход» полковников состоял в основном из следующего: лошадей держали на 40—50 голов меньше штатного расписания (а деньги на них получали), не доносили по команде пять-шесть месяцев и более об умерших и дезертирах, урезывали длину мундиров и сапог, овса летом не покупали. Кроме этого, на питании «экономили» до 12 000 рублей в год.
Однажды некий вельможа попросил императрицу Екатерину II помочь материально одному почтенному полковнику. «Он сам виноват, что беден, — ответила императрица, — ведь он долго командовал полком». Воровство в армии было разрешено свыше, и честность считалась чуть ли не глупостью. Некоторые полковники от жадности обворовывали даже подчиненных им офицеров, делая вычеты из их жалованья под самыми различными предлогами.
Командиры рот, капитаны, были уже людьми довольно обеспеченными. У Суворова служил в адъютантах некий Зыбин. Через некоторое время этот офицер стал проситься у Суворова отпустить его в полк. О том, какой при этом произошел разговор, стало известно из письма Суворова своему приятелю:
— «Зыбин, что вы бежите в роту, разве у меня вам худо, скажите по совести».
— «Мне там на прожиток в год тысяча рублей».
— «Откуда?»
— «От мертвых солдат было до 2000».
Кто же такой Зыбин? Согласно формулярному списку Белозерского пехотного полка Петр Зыбин родился в 1759 году в небогатой дворянской семье, имел всего десять душ крепостных. Окончил Сухопутный шляхетский корпус. Знал французский и немецкий языки, арифметику, географию, фортификацию, умел рисовать. В общем, это был типичный сын служивого дворянства российского...
Форменная одежда солдат была очень неудобной и в мирное время, не говоря уже о войне. Неудобной была и прическа — с косой и буклями, которую надо было смазывать маслом и пудрить мелом или мукой. Каждый полк имел свои форму и цвет мундира. Только в 1783 году Потемкин ввел для всей армии единую форму одежды, более простую и удобную.
Головным убором служила треугольная войлочная шляпа, очень неудобная, летом жаркая, а зимой холодная. В сухую погоду армия носила башмаки с чулками из полотна или гетры, а в грязь и зимой — сапоги ботфорты. Причем обувь вся была тупоносая, одинаковая для обеих ног, а чтобы обувь при ходьбе стесывалась одинаково, ее периодически меняли с ноги на ногу, и за этим капралы строго следили.
К характерной особенности тогдашней военной формы «надо отнести обязательное ношение усов, которые драгуны зачесывали вверх, а гренадеры распускали вдоль щек; с этими навощенными, встопорченными и вычерненными сажей усами лица менялись до неузнаваемости и принимали не только суровое, но даже свирепое выражение».
Однако возвратимся вновь к составу Кубанского корпуса, который для такой огромной территории, как Кубань, был весьма небольшим. В сравнение можно привести Крымский корпус, численный состав которого был 20 000 человек, то есть в два раза больше, хотя территорию он контролировал значительно меньшую. Оценив военно-политическую обстановку на Кубани, Суворов просит Румянцева «для лучшей преграды от набегов... горских султанов» и для удержания «кажущихся в преданности хану орд в почтении» направить в его распоряжение два-три пехотных полка, так как наличных войск в корпусе для выполнения поставленной перед ним задачи явно недостаточно. А обстановка в любой момент может осложниться, ибо турки через духовенство и султанов закубанских ногайских орд продолжают засылать свою агентуру и возмутительные письма в союзные России ногайские орды с призывом уйти всем ногайцам в Закубанье под покровительство Турции.
К тому же прибывшие за несколько дней перед этим корпусные разведчики донесли, что в Суджук-Кале комендант, двухбунчужный Мегмет-паша, готовит двенадцатитысячный отряд для нападения на Кубанский корпус с наступлением теплой погоды и окончания половодья кубанских рек. Из этого нее источника стало известно, что протурецки настроенный султан Тохтамыш-Гирей, злейший враг хана Шагин-Гирея, разоритель Ени-Копыла, недавно умер в Суджук-Кале, где и похоронен.
Знакомясь в штабе корпуса с ордерами, поступившими из штаба Крымского корпуса за подписью генерал-поручика Прозоровского, которому подчинялся и Кубанский корпус, Суворов обнаружил, что указания, получаемые от Прозоровского, разноречивы и нереальны. Сам Прозоровский на Кубани не бывал и знал ее только по картам. К тому же курьеры зачастую привозили приказы с большим опозданием.
Поэтому Суворов и принимает решение добиться полной независимости от Прозоровского и сделать это как можно скорее. 18 января он пишет Румянцеву, что «по немалой Крымского полуострова от здешнего места отдаленности, для скорейшей во всем решимости, нужно мне иметь разрешение, независимое от стороннего распоряжения. Коль паче будучи местным здешнего корпуса начальником и имея по лучшему опознанию здешнего края и других обстоятельств ближайшие средства к выполнению высочайших ее императорского величества предположений, так и вашего сиятельства повелений, не имел бы я обязанности чрез излишние переписки подвергать нужные предприятия медлительности».
Умный Румянцев согласился с доводами Суворова и разрешил ему в необходимых случаях действовать самостоятельно. Это разрешение развязало руки Суворову, и он в дальнейшем, выполняя поставленную перед корпусом задачу, стая отчитываться только перед Румянцевым. Поэтому и рапорт своему непосредственному начальнику о принятии корпуса послал в последнюю очередь.
Вскоре Прозоровский, не получая от Суворова писем, стал жаловаться Румянцеву, что генерал-поручик «уже никогда и ни отчего не извещает». Румянцев промолчал. Узнав, что Суворов с какой-то частью корпуса пошел вверх по Кубани, Прозоровский в одном из рапортов жалуется, что он «не постигает причин, ведущих его (Суворова. — В. С.) вверх по реке Кубани». А Суворов, начав строить левый фланг Кубанской кордонной линии, и думать забыл, что надо было доложить Прозоровскому еще два месяца назад о своих планах.
В отместку Прозоровский потребовал возвратить прикомандированные два батальона, но полковник Одоевский, оставшийся в Благовещенской крепости за старшего по корпусу, ответил, что эти батальоны Суворов увел с собой, ибо «в объятии учрежденных в разных местах нужных укреплений» пехоты не хватает.
Прозоровский снова пожаловался Румянцеву, но тот, зная истинное положение на Кубани и причину похода « Суворова вверх по реке, и эту жалобу оставил без внимания. Тогда же Суворов послал еще один рапорт — Г. А Потемкину: «Поелику слабость здоровья моего мне дозволила, я недавно на Кубань прибыл. Подкрепляет оное высокое покровительство вашей светлости, в которое себя искреннейше препоруча, остаюсь с глубочайшим почтением».
О какой болезни и о каком покровительстве тут идет речь? Дело в том, что в 1777 году Суворов служил в Крымском корпусе заместителем командира корпуса, а командиром был генерал-поручик А. А. Прозоровский, сорокапятилетний аристократ, сторонник военных взглядов Фридриха II. Суворов часто не соглашался со своим начальником и поступал по своему. Поэтому, как только Суворов попросился в домашний отпуск по болезни, Прозоровский с радостью «сплавил» его от себя подальше. Суворов и уехал в местечко Опошня, где жила в то время его семья.
Вскоре в Крыму турецкая агентура подняла восстание среди татар против хана Шагин-Гирея. Прозоровский растерялся. Румянцев запросил, где Суворов? Прозоровский ответил, что тот в отпуске. Румянцев в ответ Прозоровскому объявил выговор и приказал немедленно возвратить Суворова к месту службы. Не желая снова служить под начальством Прозоровского, Суворов ответил Румянцеву, что болен, сам же немедля направил письмо Потемкину с просьбой дать ему другое место службы. Поэтому Румянцев по совету Потемкина и послал Суворова на Кубань.
Спустя неделю после приема корпуса Суворов доложил Румянцеву о своей дипломатической деятельности, которой он занялся буквально с первого дня по прибытии на Кубань. А она для человека военного была сложной. Среди султанов, принцев крови, из года в год шла междоусобная борьба за ханский трон и пост сераскира, что часто выливалось в кровавые столкновения. К тому же ногайцы правобережья враждовали между собой и с закубанскими черкесами.
Турецкая агентура проникала до самой Еи и распространяла письма «развратников» (так Суворов называл мятежных хану ногайцев, живущих в Закубанье), что Шагин-Гирей умер и бояться его нечего, что в Суджук-Кале скоро высадится десант турок, а весной султан начнет войну и выгонит русских с правобережья Кубани. Все это требовало от Суворова самых решительных мер, чтобы «недреманным оком внимать» за двуличными султанами и за происками турецкой агентуры.
Учтя промахи генерала Бринка, не придававшего особого значения разведке, особенно дальней, Суворов сразу же «приступает к ее организации. Используя богатый опыт Лешкевича, он подбирает через прорусски настроенных султанов конфидентов, как тогда называли разведчиков, и под видом купцов засылает их в Закубанье. Поэтому он всегда был в курсе того, что замышляли турки или их союзники.
28 января Суворов доложил Румянцеву результаты рекогносцировки, связанные с этим путевые впечатления и планы на будущее своей деятельности. Одновременно с топографическим описанием местности он делает замечания по военным вопросам, приводит интересные этнографические данные о кубанских народах. Документ этот интересен и для современного читателя.
«...При вступлении в командование здешнего корпуса, — писал Суворов, — за первый долг себе поставил самолично обозреть положение сей земли, всех учрежденных постов и набережных мест, куда на сих днях проезжая по берегам от Темрюка до Тамана Азовского, а оттоль до устья Кубани, Черного моря и берегом оной реки обратно до Копыла...
Проезд в Темрюк неподалеко его (где по прежним картам назначаем был залив) ныне есть свободный верхом и на возах, но только по пересказаниям бывших здесь, також и жителей здешних, весной оной наполняется водой глубины с полтора аршина, и по насыпной песком дороге должно водой проехать около четырехсот сажен. Потом, выехав на стрелку перед самой стеною (Темрюка. — В. С), другой пролив сажен на двадцать ширины бывает глубиной от трех до пяти четвертей аршина, а по сторонам сей дороги места болотистые и камышеватые.
От Черного моря пристани есть: старинная, при ней видно укрепление и был Одинцовский базар, по Темрюкской дороге от сего города прямо двенадцать верст к устью Кубани, не доезжая верст трех самого того устья Кубани, выходящего заливом. От сего устья верстах меньше десяти Кизилташская, где видны остатки укрепления: от того места верст поболе пятнадцати при Суаге, мелка, и от того верст восемь судовой ход разными протоками из реченного залива в Кубань под некрасовскими селениями. От устья Кубани простирается стрелка по Черному морю, сочиняющая сказываемой залив верст до сорока к абазинцам, оттуда береговою горою остается немного далее до Суджук-Кале. Сия, то есть, как известно, главная и столь важная турецкая пристань. Сущие ж в лимане ничего не значат, коль устье Кубани блюдимо будет, а за сим вышеупомянутая старинная пристань, к которой и российские корабли приставали, и просто, набережная хороша; Таманская ж и Темрюкская лежат уже по известному за Еникольским заливом на Азовском море. Правда, мелкими судами во многих местах берега приставать можно.
В некоторых местах сделанные российскими (войсками. — В. С.) малые укрепления нашел я не бесполезными, а согласно тому по сю сторону Кубани, от переправы Курки к Копылу оных прибавлено быть может, почитая с моей стороны то нужным, в рассуждении свойств абазинцев и черкес, сравниваемых с ногайцами...
Некрасовский пост, прозванный Екатерининской крепостью, полковником Гамбомом довольно изрядно укреплен и может служить дальним упором Суджуку... Далее ж к стороне Тохтамыш-Гирей-султана и атукайцев еще ничего верного донести не могу, поелику мне к разведыванию той стороны еще недоставало времени, ибо и здесь управляться надлежит. Примечаю токмо: все возможное укрепление здешнего берега Кубани от горских перелазов и тем самым неослабную преграду утечки ногайцев за оную, или по малой мере сими истинными демонстрациями реченному благопоспешествовать.
Затем смею и я ваше сиятельство уверять о всегдашнем непостоянстве ногайцев, коих нравы легкомысленны, лакомы, лживы, неверны и пьяны. Притом и о ежечасном беспокойстве абазинцев и черкес, ежели и повременно на сих не наложить какую-либо военную узду, так то и в нынешний мой проезд случилось, передо мною неподалеко отсюда, около устья Кара-Кубани, набегали они на наши пикеты, однако ж неудачно, с потерей одной лошади, ружья и несколько иного экипажа, а потом в береговое мое следование с противного берега стреляли они сильно ружей с пятидесяти, на расстоянии широты реки шагов восьмидесяти, но только одному прострелили платье, стреляя с сошек, из чего и примечаю, что они худые стрелки.
Осталось... донести о некрасовцах, что они, лишась своих жилищ, сколько мне известно, бродят безместно в горах: число их полагается военных от шести до осьми сот, а всех мужеска полу меньше трех тысяч человек. В нынешнюю ж мою поездку с здешнего берега чрез Кубань с некоторыми из них, усмотренных на том берегу, я говорил, и они между прочим оказывали желание к спокойствию и возвращению на нашу сторону...»
По этому документу, очень любопытному, как в топографическом, так и в этнографическом и военном отношениях, можно судить, как Суворов оценил военно-политическое положение на Кубани и почему он запланировал корпусу именно те задачи, о которых будет рассказано в следующих главах.